Весь день он спал, не сняв сапог, в шинели, 
С открытым ртом, усталый человек. 
Виски немного впали, посинели 
Таинственные выпуклости век. 
Я подходил на цыпочках, боялся 
Дохнуть на сына. Вот он, наконец, 
Из дальних стран вернулся восвояси, 
Так рано оперившийся птенец. 

Он встал, надел ремень и портупею, 
Слегка меня ударил по плечу. 
Наверно, думал: 
 «Нет. Ещё успею, 
Зачем тревожить! Лучше помолчу». 
Последний ужин. Засиделись поздно. 
Весь выпит чай и высмеян весь смех, 
И сын молчит, неузнан, неопознан 
И так безумно близок, ближе всех. 
Как мысль гнетёт его? Как скудно 
Освещена под лампой часть лица! 
Меняется лицо ежесекундно. 
Он смотрит и не смотрит на отца. 
И всё в нём недолюбленное, недо- 
любившее. 
 В мозгу - как звон косы, 
Как взмах косы: «Я еду, еду, еду». 
Он смотрит и не смотрит на часы. 

Сегодня в ночь я сына провожаю. 
Не знает сын, не разобрал отец, 
Чья кровь стучит, своя или чужая, - 
Всё потерялось в стуке двух сердец. 
Всё дело в том, что... 
 Стой! Но в чём же дело? 
Всю жизнь я восхищался им и ждал, 
Чтоб в сторону мою хоть поглядел он. 
Ждал. Восхищался. Вот и опоздал. 

И он прервал неконченую фразу: 
- Не провожай. Так лучше. Я пойду 
С товарищами. Я умею сразу 
Переключаться в новую среду. 
Так проще для меня. Да и тебе ведь 
Не стоит волноваться. - Но, без сил, 
Отец взмолился. Было восемь, девять. 
Я ровно в десять сына упросил. 

Пошли мы на вокзал - таким беспечным 
И лёгким шагом, как всегда вдвоём. 
Лежал табак в мешке его заплечном, 
Хлеб, концентраты, узелок с бельём. 
Ни дать ни взять - шёл ученик из класса 
В экскурсию под выходной денёк. 
Мой лейтенант и вправду мог поклясться, 
Что в поезде не будет одинок: 
Уже в метро попутчиков он встретил. 
И лейтенанты вышли впятером. 
Я был шестым. Крепчал ненастный ветер. 
Зенитки били. Где-то грянул гром. 
Как будто дождь накрапывал. А может, 
Дождь начался совсем в другую ночь... 
Да что тут: был ли, нет ли - не поможет, 
Тут и гораздо большим не помочь. 

Мы были близко. Рядом. Сжали руки. 
Сильней. Больней. На столько долгих дней. 
На столько долгих месяцев разлуки. 
Но разве знали правду мы о ней? 

А тут же, с матерями и без близких, 
С букетиками маленьких гвоздик, 
Выпускники из школ артиллерийских 
С Москвой прощались. 
 Мрак уже воздвиг 
Железный грубый занавес у входа 
В ночной вокзал. 
 Кричали рупора. 
Пошла посадка... 
 - Сколько до отхода? 
Что? Полчаса? 
 - Ну, а теперь пора. 
Гражданских на вокзал не пустят. 
 - Ну, так 
Обнимемся под небом, под дождём. 
- Постой. 
 - Прощай. 
 - Постой хоть пять минуток. 
Пока пройдёт команда, переждём. 
Отец не знает, сына провожая, 
Чья кровь, как молот, ухает в виски, 
Чья кровь стучит, своя или чужая. 

- Ну а теперь - ещё раз, по-мужски. - 
И, робко, виновато улыбаясь, 
Он очень долго руку жмёт мою. 
И очень нежно, ниже нагибаясь, 
Простое что-то шепчет про семью: 
Мать и сестру. 
 А рядом, за порогом, 
Ночной вокзал в сиянье синих ламп. 

А где-то там, по фронтовым дорогам, 
Вдоль речек, по некошеным полям, 
По взорванным голодным пепелищам, 
От пункта Эн на запад напрямик 
Несётся время. Мы его не ищем. 
Оно само найдёт нас в нужный миг. 
Несётся время, синее, сквозное, 
Несёт в охапках солнце и грозу, 
Вверху синеет тучами от зноя 
И голубеет реками внизу. 

И в свете синих ламп он тоже синим 
Становится, и лёгким, и сквозным, - 
Тот, кто недавно мне казался сыном. 
А там теснятся сверстники за ним. 

На загоревших юношеских лицах 
Играет в беглых бликах синева, 
И кубари пришиты на петлицах. 
А между ними, видимый едва, 
Единственный мой сын, Володя, Вова, 
Пришедший восемнадцать лет назад 
На праздник мироздания живого, 
Спешит на фронт, спешит в железный ад. 
Он хочет что-то досказать и машет 
Фуражкой. 
 Но теснит его толпа. 
А ночь летит и синей лампой пляшет 
В глазах отца. Но и она слепа.