Идут года - тридцать восьмой, девятый. 
Зарублен рост на притолке дверной. 
Воспоминанья в клочьях дымной ваты 
Бегут, не слившись, где-то стороной, 
Не точные. 
 Так как же мне вглядеться 
В былое сквозь туманное стекло, 
Чтобы его неконченое детство 
В неначатую юность перешло... 
Стамеска. Клещи. Смятая коробка. 
С гвоздями всех калибров. Молоток. 
Насос для шин велосипеда. Пробка 
С перегоревшим проводом. Моток 
Латунной проволки. Альбом для марок. 
Сухой разбитый краб. Карандаши. 
Вот он, назад вернувшийся подарок, 
Кусок его мальчишеской души, 
Хотевшей жить. Ни много и ни мало - 
Жить. Только жить. Учиться и расти. 
И детство уходящее сжимало 
Обломки рая в маленькой горсти. 
Вот всё, что детство на земле добыло. 
А юность ничего не отняла 
И, уходя на смертный бой, забыла 
Обломки рая в ящиках стола. 

Рисунки. Готовальня. Плоский ящик 
С палитрой. Два нетронутых холста. 
И тюбики впервые настоящих, 
Впервые взрослых красок. Пестрота 
Беспечности. Всё начерно. Всё наспех. 
Всё с ощущеньем, что наступит день - 
В июле, в январе или на пасхе - 
И сам осудишь эту дребедень. 
И он растёт, застенчивый и милый, 
Нескладный, большерукий наш чудак, 
Вчера его бездействие томило, 
Сегодня он тоскует просто так. 

Холст грунтовать? Писать сиеной, охрой 
И суриком, чтобы в мазне лучей 
Возник рассвет, младенческий и мокрый, 
Тот первый, на земле, ещё ничей... 
Или рвануть по клавишам, не зная 
В глаза всех этих до-ре-ми-фа-соль, 
Чтоб в терцинах запрыгала сквозная 
Смеющаяся штормовая соль... 

Опять рисунки. 
 В пробах и пробелах 
Сквозит игра, ребячливость и лень. 
Так, может быть, в порывах оробелых 
О ствол рогами чешется олень 
И, напрягая струны сухожилий, 
Готов сломать ветвистую красу. 
Но ведь оленю ревностно служили 
Все мхи и травы в сказочном лесу. 
И, невидимка в лунном одеянье, 
Пригубил он такой живой воды, 
Что разве лишь охотнице Диане 
Удастся отыскать его следы. 
А за моим мужающим оленем 
Уже неслись, трубя во все рога, 
Уже гнались, на горе поколеньям, 
Железные выжлятники врага. 

Идут года - тридцать восьмой, девятый 
И пограничный год, сороковой. 
Идёт зима, вся в хлопьях снежной ваты. 
И вот он, сорок первый, роковой. 
В июне кончил он десятилетку. 
Три дня шатались об руку мы с ним. 
Мой сын дышал во всю грудную клетку, 
Но был какой-то робостью томим. 
В музее жадно глядя на Гогена, 
Он словно сжался, словно не хотел 
Ожогов солнца в сварке автогенной 
Всех этих смуглых обнажённых тел. 
Но всё светлей навстречу нам вставала 
Разубранная, как для торжества, 
Вся, от Кремля до Земляного вала, 
Оправленная в золото Москва. 
Так призрачно задымлены бульвары, 
Так бойко льётся разбитная речь, 
Так скромно за листвой проходят пары, - 
О, только б ранний праздник свой сберечь 
От глаз чужих. 
 Всё, что добыто в школе, 
Что юношеской сделалось душой, - 
Всё на виду. 
 Не праздник это, что ли? 
Так чокнемся, сынок! Расти большой. 
На скатерти в грузинском ресторане 
Пятно вина так ярко расплылось. 
Зачёсанный назад с таким стараньем, 
Упал на брови завиток волос. 
Так хохоча бесхитростно, так важно 
И всё же снисходительно ворча, 
Он, наконец, пригубил пламень влажный, 
Впервой не захлебнувшись сгоряча. 

Пей. В молодости человек не жаден. 
Потом, над перевальной крутизной, 
Поймёшь ты, что в любой из виноградин 
Нацежен тыщелетний пьяный зной. 
И где-нибудь в тени чинар, в духане, 
В шмелином звоне старческой зурны 
Почувствуешь священное дыханье 
Тысячелетий. 
 Как озарены 
И камни, и фонтан у Моссовета, 
И девочка, что на него глядит 
Из-под ладони. Слишком много света 
В глазах людей. Он окна золотит, 
И зайчиками прыгает по стенам, 
И пурпуром ошпарил облака, 
И, если верить стонущим антеннам, 
Работа света очень велика. 
И запылали щёки. И глубоко 
Мерцали пониманием глаза, 
Не мальчика я вёл, а полубога 
В открытый настежь мир! И вот гроза, 
Слегка цыганским встряхивая бубном, 
С охапкой молний, свившихся в клубок, 
Шла в облаках над городом стотрубным 
Навстречу нам. И это видел бог. 
Он радовался ей. Ведь пеньем грома 
Не прерван пир, а только начался. 
О, только не спешить. Пешком до дома 
Дойдём мы ровным ходом в полчаса. 

Москва, Москва. Как много гроз шумело 
Над славной головой твоей, Москва! 
Что ж ты притихла? Что ж белее мела, 
Не разделяешь с нами торжества? 
Любимая! Дай руку нам обоим. 
Отец и сын, мы - граждане твои. 
Благослови, Москва, нас перед боем. 
Что нам ни суждено - благослови! 
Спасибо этим памятникам мощным, 
Огням театров, пурпуру знамён 
И сборищам спасибо полунощным, 
Где каждый зван и каждый заменён 
Могучим гребнем нового прибоя, - 
Волна волну смывает, и опять 
Сверкает жизнью лоно голубое. 
Отбоя нет. Никто не смеет спать. 
За наше счастье сами мы в ответе. 
А наше горе - не твоя вина. 
Так проходил наш праздник. На рассвете, 
В четыре тридцать, началась война.