ОГАРЕВ Н. П. (статья из «Энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона», 1890 – 1907)

Огарев (Николай Платонович) — известный поэт (1813 — 1877); родом из богатой дворянской семьи Пензенской губ. Получив превосходное домашнее воспитание, поступил вольнослушателем в московский университет. Важнейшим фактором юношеских лет Огарева, а затем и всей его жизни, является теснейшая, восторженная дружба с дальним родственником его, Герценом, который говорил, что он и Огарев — «разрозненные тома одной поэмы» и что они «сделаны из одной массы», хотя и. «в разных формах» и «с разной кристаллизацией».

В 1831 Огарев должен был оставить университет, за участие в студенческой истории. Высланный к отцу в Пензу, он через 2 года вернулся в Москву, но в 1834 был привлечён, вместе с Герценом и Сатиным, к известной истории об университетских кандидатах, певших, на пирушке, антиправительственные песни и разбивших бюст государя. Ни Огарев, ни Герцен участие в пирушке не принимали, и суровое наказание, постигшее действительных её участников, их миновало; но захваченные при обыске у них бумаги показали, что они очень интересуются французскими социальными системами и особенно сенсимонизмом — и этого было достаточно, чтобы признать и их виновными. Герцен был сослан в Пермь, Сатин — в Симбирск, Огарев же, из внимания к его отцу, поражённому апоплексическим ударом — в Пензу. Здесь он с жаром отдался чтению по всем отраслям наук и приступил к целому ряду статей и исследований, не пошедших, однако, дальше предисловий и черновых набросков. Особенно много и относительно усидчиво работал он над своей «системой», составляющей главный предмет его обширной переписки с Герценом и другими друзьями, напеч. в 90-х гг. в «Русской Мысли». Несколько раз менялись основы «системы»; в последнем своём фазисе Огаревское «мироведение» объясняло происхождение вселенной по закону тройственности — сущность, идея и осуществление идеи в жизни человечества. Огарев брался «показать в каждой отдельной эпохе, в каждом народе, в каждом моменте древности и христианства тот же закон тройственности». Он набрасывал также планы общественного устройства, в котором эгоизм должен был гармонично сочетаться с самопожертвованием.

Чтобы не огорчать близких, Огарев стал бывать довольно часто в пензенском «свете» и в этой неподходящей для него среде нашёл себе жену в лице родственницы пензенского губернатора Панчулидзева, М. Л. Милославской — женщины, оказавшей роковое влияние на всю жизнь Огарева. Бедная сирота, она должна была сама себе пробивать дорогу — и это совершенно извратило её нравственную природу, не лишённую хороших задатков. Умная и интересная, она на первых порах очаровала не только самого Огарева, но и проницательного Герцена и других друзей мужа. Быстро поняв общий душевный строй Огарева и его кружка, она сумела сделать вид, что понимает жизнь исключительно как подвиг и стремление к идеалу. Но стоило ей только побывать в столицах, где она выхлопотала Огареву освобождение, и присмотреться к соблазнам столичной жизни, чтобы в ней проснулись порочные инстинкты. Огромное состояние, полученное Огаревым в конце 30-х годов, окончательно разнуздало её страсти, и вскоре она, уехав с Огаревым заграницу, покрыла позором его имя рядом скандальных похождений. Огарев был бесконечно снисходителен, согласился даже признать прижитого женой ребёнка, давал ей беспрекословно десятки тысяч ежегодно, но жизнь его была разбита и в нём навсегда заглохли личные интересы и стремление к личному счастью.

В конце 40-х гг. он нашёл подругу в семье пензенских помещиков Тучковых и обвенчался с нею в средине 50-х гг., после смерти первой жены.

В 1856 Огарев окончательно покинул Россию и, вскоре примкнув к деятельности Герцена, вместе с ним стал во главе русской эмиграции. Огромное состояние его к тому времени почти растаяло. Получив наследство, заключавшееся в населённых имениях, Огарев тотчас же решил освободить своих крестьян на самых льготных условиях. Ему досталось, между прочим, громадное село на Оке, Белоомуты, с 10000 десятин строевого леса. Между белоомутцами было несколько управляющих по откупам, предлагавших Огареву по 100000 р. за вольную. Но Огарев не захотел воспользоваться своим правом и устроил выкуп всех белоомутцев на столь выгодных для них и столь невыгодных для него условиях, что общая выкупная сумма за село, стоившее по меньшей мере 3 — 4 миллиона, составила едва 500000 р. Самое печальное в этой сделке было то, что она не достигла цели, ради которой Огарев приносил такую жертву: выгодами выкупа воспользовались только богачи, державшие в кабале бедных сельчан, которые теперь попали в ещё худшее положение. Очень большое и после выкупа Белоомутов состояние исчезало быстро, как вследствие мотовства жены Огарева и беспорядочности его самого, так и вследствие пожара бумажной фабрики, устроенной им для блага крестьян других своих имений.

Деятельность Огарева в качестве эмигранта не ознаменована ничем выдающимся; его вялые статьи в «Колоколе» и экономические поэмы ничего не прибавляли к влиянию газеты Герцена. В эпоху упадка влияния Герцена многие действия последнего, на которые он шёл неохотно, были предприняты под влиянием Огарева, не смотря на своё добродушие всегда поддававшегося самым крайним теориям. Так, под влиянием Огарева состоялась странная попытка союза русской свободомыслящей эмиграции с румынскими старообрядцами, и Огарев стал во главе выходившего в начале 60-х гг. «Веча». Под давлением Огарева Герцен, против своего желания, отдал глубоко ему антипатичному Нечаеву капитал, предоставленный одним русским в распоряжение Герцена для революционных целей.

Конец жизни Огарева был очень печален. Больной, без всяких средств, запутавшись в своих отношениях и со второй женой, отчасти став в ложное положение по отношению к Герцену, он жил на небольшую пенсию, сначала от Герцена, а после смерти последнего — от семьи его. Человек крайне скромный, застенчивый, хотя и полный веры в своё призвание, Огарев неотразимо действовал на всякого, кто был чуток к душевной красоте. Вокруг него всегда создавался особый «Огаревский культ», в его присутствии люди становились лучше и чище. Герцен говорил, что «жизненным делом Огарева было создание той личности, какую он представлял из себя». Человек обширного энциклопедического образования, Огарев действовал на своих знаменитых друзей и умственным богатством своим. В значительной степени напоминая всею своею личностью Станкевича, Огарев, мало продуктивный в печати, влиял личной беседой, делясь богатым запасом своих знаний, давая широкие обобщения, высказывая яркие мысли и притом часто в очень ярких образах.

Отсутствие выдержки и усидчивости, беспредметная мечтательность, лень и привычка к жизни изо дня в день, без определённой цели, помешали творчеству Огарева развернуться в полном объёме. Тем не менее, небольшая книжка его стихотворений отводит ему очень видное место в ряду второстепенных поэтов наших. Огарев поэт совсем особого рода — в одно и тоже время и глубоко искренний, и совершенно лишённый непосредственности. Он представитель исключительно рефлективной поэзии, того, что немцы называют Grubeleien. Стих его музыкален и мелодичен: Огарев был страстный музыкант и всегда томился желанием выразить сладко наполнявшие его душу неопределённые «звуки» («Как дорожу я прекрасным мгновеньем! музыкой вдруг наполняется слух, звуки несутся с каким-то стремленьем, звуки откуда-то льются вокруг. Сердце за ними стремится тревожно, хочет за ними куда-то лететь, в эти минуты растаять бы можно, в эти минуты легко умереть»). Но и музыкальность Огарева тоже не непосредственная, а рефлективная, потому что составляет результат высокой душевной культуры.

Огарев — поэт без молодости, без настоящего, живущий исключительно воспоминаниями и тоскою по безвозвратно прошедшему. У него едва ли можно найти с пол десяток стихотворений без помыслов о прошедшем. Можно ли смотреть на тоску Огарева по прошлом как на результат его разбитой жизни? Только отчасти. Одно из известнейших стихотворений Огарева — «Мы в жизнь вошли с прекрасным упованьем» — есть своего рода отходная, где поэт себя и друзей сравнивает с кладбищем и говорит, что их лучшие надежды и мечты, как листья среди осеннего ненастья, попадали и сухи и желты». Но когда написана эта отходная? Во время пензенской «ссылки», когда автору было двадцать с небольшим лет, а самое «несчастье», его постигшее, было вовсе не тяжкое. Один из счастливейших моментов жизни Огарева нашёл себе отклик в стихотворении: «Много грусти» — и вот его заключительные слова: «А я и молод, жизнь моя полна, и песнь моя на радость мне дана, но в этой радости как грусти много». Грусть, тихая и почти беспричинная, является основным тоном поэзии Огарева. Он далеко не безусловный пессимист, ему не хочется умереть («Проклясть бы мог свою судьбу», «Когда встречаются со мной»), он оживает, когда сталкивается лицом к лицу с природой и этим обязан лучшим своим вдохновением («Полдень», «Весна», «Весною»); минувшее всегда рисуется ему в самых светлых очертаниях, жизнь вообще, «универсально», как он выражался, ему ничуть не кажется юдолью горя и плача — но индивидуально он способен отзываться почти исключительно на грустное и меланхоличное. Его внимание привлекает всего чаще вид разрушения и запустения («Старый дом», «Стучу, мне двери отпер», «По тряской мостовой», «Опять знакомый дом», «Зимняя дорога»), уходящий вечер («Вечер»), догорающая свеча («Фантазия»), ночь в пустом доме (Nocturno), тускло освещённая снежная поляна («Дорога»), тоскливо унылый звук доски ночного сторожа («Деревенели сторож»), чахоточная, приближающаяся к смерти («К подъезду»), старики, потерявшие дочь («Старик как прежде»), забытая любовь («Забыто», «Обыкновенная повесть»), мёртвое дитя («Младенец», «Fatum»). Роскошь Юга вызывает в нём желание быть «на севере туманном и печальном»; пир его не веселит: «он не шлёт забвенья душевной скорби; судорожный смех не заглушает тайного мученья» («В пирах безумно молодость проходит», «Домой я воротился очень поздно»); «что год, то жизнь становится скучней» («Праздники»), скука страшная лежит на дне души» («Бываю часто я смущён»). Поэту кажется, что «вся жизнь пройдёт несносною ошибкой» («Ночь»), что он живёт «в пустыне многолюдной»(«Портреты»): он себе представляется затерянным «в море дальнем», где вечно «всё тот же гуд, всё тот же плеск валов, без смысла, без конца, не видно берегов» («За днями идут дни»). Лишь изредка «ещё любви безумно сердце просит», но «тщетно всё — ответа нет желанью», «замолкший звук опять звучать не может» («Ещё любви безумно сердце просит»).

Один только раз женственная лира Огарева, самая может быть нежная во всей русской поэзии, взяла несколько бодрых и даже воинственных аккордов — в последнем из небольшого цикла четырёх превосходных стихотворений, озаглавленных «Монологи». Но это черта чисто биографическая: Огарев был в то время (1846) заграницей, слушал лекции, чувствовал себя вновь «школьником», и ему на мгновенье показалось, что его дух «крепок волей», что он наконец «отстоял себя от внутренней тревоги». Его прельстил «дух отрицанья, не тот насмешник чёрствый и больной, но тот всесильный дух движенья и созданья, тот вечно юный, новый и живой; в борьбе бесстрашен он; ему губит отрада, из праха он всё строит вновь и вновь, и ненависть его к тому, что рушить надо, души свята, так, как свята любовь». Эта мимолетная и случайная вспышка находится в полном противоречии с проникающим всю поэзию Огарева чувством всепрощения, глубокой резиньяции, как говорили в 40-х годах любимым выражением столь любимого тогда Шиллера. В прощальном стихотворении к жене (К ***), он говорит женщине, разбившей его жизнь: «о, я не враг тебе... дай руку»! и спешит уверить её, «что не смутят укором совесть тебе отнюдь мои уста»; он признательно помнит только светлое прошлое: «благодарю за те мгновенья, когда я верил и любил».

Не только в личной жизни полон Огарев такого всепрощения и покорности судьбе. Лира этого поэта, всю жизнь составлявшего предмет внимания политической полиции, почти не знает протестующих звуков. В собрании стихов Огарева, изданных в России, найдётся не более 4 — 5 пьес, где затрагиваются, и притом самым мимолётным образом, общественные темы. «Кабак» заканчивается возгласом обиженного отказом парня: «эх, брат, да едва ли бедному за чаркой позабыть печали»; «Соседка» — словами: «да в нашей грустной стороне скажите, что ж и делать боле, как не хозяйничать жене, а мужу с псами ездить в поле»; наконец, «Дорога» — четверостишием: «я в кибитке валкой еду да тоскую; скучно мне да жалко сторону родную» — вот и весь «протестующий» элемент поэзии будущего главаря русской эмиграции. Самым полным выражением огаревской резиньяции является уже названное стихотворение «Друзьям», писанное во время ссылки: «мы много чувств, и образов, и дум в душе глубоко погребли... И что же? Упрёк ли небу скажет дерзкий ум? К чему упрёк?... Смиренье в душу вложим, и в ней затворимся без желчи, если можем».