«Полонский» (статья из «Энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона», 1890 – 1907)

Полонский Яков Петрович — один из главных русских поэтов послепушкинской эпохи, родился 6 декабря 1820 г. в Рязани, сын чиновника; учился в местной гимназии, потом в московском университете, где его товарищами были Фет и С. М. Соловьев. По окончании курса Полонский, в качестве домашнего учителя, провёл несколько лет на Кавказе (1846 — 52), где был помощником редактора «Закавказского Вестника» и за границею. В 1857 г. женился, но скоро овдовел; во второй раз в 1866 г. женился на Жозефине Антоновне Рюльман (скульптор-любительница, известная, между прочим, бюстом Тургенева, поставленным в Одессе). По возвращении в Россию он долго служил цензором в комитете иностранной цензуры; с 1896 г. состоит членом совета главного управления по делам печати.

В совокупности стихотворений Полонского нет той полной гармонии между вдохновением и размышлением и того убеждения в живой действительности и превосходстве поэтической истины сравнительно с мертвящею рефлексиею, какими отличаются, например, Гёте, Пушкин, Тютчев. Полонский был очень впечатлителен и к тем движениям новейшей мысли, которые имели антипоэтический характер: во многих его стихотворениях преобладает прозаичность и рассудочность; но там, где он отдаётся чистому вдохновению, мы находим у него образцы сильной и своеобразной поэзии. Типичные стихотворения Полонского имеют ту отличительную черту, что самый процесс вдохновения — переход или порыв из обычной материальной и житейской среды в область поэтической истины — остаётся ощутительным. Обыкновенно в поэтических произведениях даётся готовый результат вдохновения, а не самый подъём его, остающийся скрытым, тогда как у Полонского он чувствуется иногда в самом звуке его стихов, напр.

То не ветер — вздох Авроры 
Всколыхнул морской туман...

В одном из первых по времени стихотворений Полонского как будто заранее очерчены область и характер его поэзии:

Уже над ельником из-за вершин колючих 
Сияло золото вечерних облаков, 
Когда я рвал веслом густую сеть плавучих 
Болотных трав и водяных цветов 
От праздной клеветы и злобы черни светской 
В тот вечер наконец мы были далеко 
И смело ты могла с доверчивостью детской 
Себя высказывать свободно и легко. 
И голос твой пророческий был сладок, 
Так много в нём дрожало тайных слёз, 
И мне пленительным казался беспорядок 
Одежды траурной и светло-русых кос. 
Но грудь моя тоской невольною сжималась, 
Я в глубину глядел, где тысячи корней 
Болотных трав невидимо сплеталось 
Подобно тысяче живых зелёных змей. 
И мир иной мелькал передо мною, 
Не тот прекрасный мир, в котором ты жила... 
И жизнь казалась мне суровой глубиною 
С поверхностью, которая светла.

«Пленительным беспорядком» отличаются произведения Полонского; есть в них и «траур» по миpcкому злу и горю, но голова его музы сияет отражением небесного света; в её голосе смешиваются тайные слёзы переживаемого горя с пророческою сладостью лучших надежд; чувствительная — быть может, даже слишком — к суете и злобе житейской, она стремится уйти от них «за колючие вершины земли» «в золотые облака» и там «высказывается свободно и легко, с доверчивостью детской». Исходя из противоположности между тем прекрасным и светлым миром, где живёт его муза, и тою «суровою глубиною» действительной жизни, где сплетаются болотные растения зла своими «змеиными корнями», Полонский не остаётся (подобно Фету) при этом дуализме; не отворачиваясь безнадежно от тёмной действительности, не уходя всецело в мир чисто поэтических ощущений и созерцаний, он находит примирение между этими двумя областями в той идее, которая уже давно носилась в воздухе, но вдохновляла более мыслителей и общественных деятелей, нежели поэтов. У Полонского в самое художественное его настроение входит эта идея совершенствования или прогресса. Хотя он не видит в истории тех определённых положительных идеалов (христианского царства), в которые верил Тютчев, но она не есть для него, как для шопенгауэрианца Фета, только «торжище развратной толпы», «буйной от хмеля преступлений»: он слышит в ней «глагол, в пустыне вопиющий, неумолкаемо зовущий: о подними своё чело... чтоб жизнь была тебе понятна, или вперёд и невозвратно... туда, где впереди так много сокровищ спрятано у Бога». Та безмятежно блаженная красота, которая открывается поэтическому созерцанию природы, должна будет открыться и в жизни человечества, как конец её борьбе и тревогам; «верь знаменованью — нет конца стремленью, есть конец страданью!» Бодрое чувство упования на лучшую будущность внушается Полонскому не одними «знамениями» природы, но и историческими переменами (например, стихотворение «На корабле», написанное в 1856 г.). Надежды на спасение «родного корабля» поэт не отделяет от веры в общее всемирное благо. Широкий дух всечеловечности, исключающий национальную вражду, свойствен более или менее всем истинным поэтам; из русских он всех решительнее и сознательнее выражается, после А. Толстого, у Полонского, особенно в двух стихотворениях, посвящённых Шиллеру (1859) и Шекспиру (1864). Не примыкая к радикальным общественным движениям своего времени, Полонский относился к ним с сердечною гуманностью, особенно к жертвам искреннего увлечения (например, стихотворение «Что она мне — не сестра, не любовница»). Вообще, храня лучшие заветы Пушкина, Полонский «пробуждал лирой добрые чувства» и «милость к падшим призывал». — В ранние годы надежды поэта на лучшую будущность для человечества были связаны с его юношескою безотчётною верой во всемогущество науки:

Царство науки не знает предела, 
Всюду следы её вечных побед — 
Разума слово и дело, 
Сила и свет. 
Миру как новое солнце сияет 
Светоч науки, и только при нём 
Муза чело украшает 
Свежим венком.

Но скоро поэт отказался от культа науки, познающей то, что бывает, а не творящей то, что должно быть; его муза внушила ему, что мир с могущественной ложью и с бессильною любовью» может быть перерождён лишь «иною, вдохновляющею силой» — силой нравственного труда, при вере «в Божий суд, или в Мессию»:

С той поры, мужая сердцем, 
Постигать я стал, о Муза, 
Что с тобой без этой веры 
Нет законного союза.

Вместе с тем Полонский решительнее прежнего высказывает убеждение, что настоящий источник поэзии есть объективная красота, в которой «сияет Бог» (стихотворение «Царь Девица»). Лучшие и наиболее типичные из небольших стихотворений Полонского («Зимний путь», «Качка в бурю», «Колокольчик», «Возвращение с Кавказа», «Пришли и стали тени ночи»,«Мой костёр в тумане светит», «Ночью в колыбель младенца» и др.) отличаются не столько идейным содержанием, сколько силою непосредственного задушевного лиризма. Индивидуальную особенность этого лиризма нельзя определить в понятиях; можно указать только некоторые общие признаки, каковы (кроме упомянутого в начале) соединение изящных образов и звуков с самыми реальными представлениями, затем смелая простота выражений, наконец — передача полусонных, сумеречных, слегка бредовых ощущений. В более крупных произведениях Полонского (за исключением безупречного во всех отношениях «Кузнечика музыканта») очень слаба архитектура: некоторые из его поэм не достроены, другие загромождены пристройками и надстройками. Пластичности также сравнительно мало в его произведениях. За то в сильной степени обладают они свойствами музыкальности и живописности, последнею — особенно в картинах кавказской жизни (прошлой и настоящей), которые у Полонского гораздо ярче и живее, чем у Пушкина и Лермонтова. Помимо исторических и описательных картин, и собственно лирические стихотворения, вдохновлённые Кавказом, насыщены у Полонского настоящими местными красками (напр. «После праздника»). Благородные, но безымянные черкесы старинного романтизма бледнеют перед менее благородными, но за то живыми туземцами у Полонского, в роде татарина Агбара или героического разбойника Тамур Гассана. Восточные женщины у Пушкина иЛермонтова бесцветны и говорят мёртвым литературным языком; у Полонского их речи дышат живою художественною правдой:

Он у каменной башни стоял под стеной, 
И я помню: на нём был кафтан дорогой, 
И мелькала под красным сукном 
Голубая рубашка на нём... 
Золотая граната растёт под стеной; 
Всех плодов не достать никакою рукой; 
Всех красивых мужчин для чего 
Стала б я привораживать!... 
Разлучили, сгубили нас горы, холмы 
Эриванские! Вечно холодной зимы 
Вечным снегом покрыты они!... 
Обо мне 
В той стране, милый мой, не забудешь ли ты?

Хотя к кавказской жизни относится и личное признание поэта: «Ты, с которой так много страдания терпеливой я прожил душой» и т. д., но, как итог молодости, он вынес бодрое и ясное чувство духовной свободы:

Душу к битвам житейским готовую 
Я за снежный несу перевал... 
Всё, что было обманом, изменою, 
Что лежало на мне словно цепь, — 
Всё исчезло из памяти — с пеною 
Горных рек, выбегающих в степь.

Это чувство задушевного примирения, отнимающего у «житейских битв» их острый и мрачный характер, осталось у Полонского на всю жизнь и составляет преобладающий тон его поэзии. Очень чувствительный к отрицательной стороне жизни, он не сделался, однако, пессимистом. В самые тяжёлые минуты личной и общей скорби для него не закрывались «щели из мрака к свету», я хотя через них иногда виделось так мало, мало лучей любви над бездной зла», но эти лучи никогда для него не погасали и, отнимая злобность у его сатиры, позволили ему создать оригинальнейшее его произведение: «Кузнечик музыкант». Чтобы ярче представить сущность жизни, поэты иногда продолжают её линии в ту или в другую сторону. Так, Данте вымотал всё человеческое зло в девяти грандиозных кругах своего ада; Полонский, наоборот, стянул и сжал обычное содержание человеческого существования в тесный мирок насекомых. Данте пришлось над мраком своего ада воздвигнуть ещё два огромные миpa — очищающего огня и торжествующего света; Полонский мог вместить очищающий и просветляющий моменты в тот же уголок поля и парка. Пустое существование, в котором всё действительное мелко, а всё высокое есть иллюзия, — мир человекообразных насекомых или насекомообразных людей — преобразуется и просветляется силою чистой любви и бескорыстной скорби. Этот смысл сосредоточен в заключительной сцене (похороны бабочки), производящей, не смотря на микроскопическую канву всего рассказа, то очищающее душу впечатление, которое Аристотель считал назначением трагедии. К лучшим произведениям Полонского относится «Кассандра» (за исключением двух лишних пояснительных строф — IV и V, ослабляющих впечатление). В больших поэмах Полонского из современной жизни (человечьей и собачьей), вообще говоря, внутреннее значение не соответствует объёму. Отдельные места и здесь превосходны, например, описание южной ночи (в поэме «Мими»), в особенности звуковое впечатление моря:

И на отмели песчаны 
Точно сыплет жемчугами 
Перекатными; и мнится, 
Кто-то ходит и боится 
Разрыдаться, только точит 
Слёзы, в чью-то дверь стучится, 
То шурша, назад волочит 
По песку свой шлейф, то снова 
Возвращается туда же...

В позднейших произведениях Полонского явственно звучит религиозный мотив, если не как положительная уверенность, то как стремление и готовность к вере: «Блажен, кому дано два слуха — кто и церковный слышит звон, и слышит вещий голос Духа». Последнее собрание стихотворений Полонского достойно заканчивается правдивым поэтическим рассказом: «Мечтатель», смысл которого в том, что поэтическая мечта рано умершего героя оказывается чем то очень реальным. Независимо от стремления к положительной религии, Полонский в своих последних произведениях заглядывает в самые коренные вопросы бытия. Так, его поэтическому сознанию становится ясною тайна времени — та истина, что время не есть создание нового по существу содержания, а только перестановка в разные положения одного и того же существенного смысла жизни, который сам по себе есть вечность (стихотворение «Аллегория», яснее — в стихотворении «То в тёмную бездну, то в светлую бездну» и всего яснее и живее — в стихотворении «Детство нежное, пугливое»). Кроме больших и малых стихотворений Полонский написал несколько обширных романов в прозе: «Признания Сергея Чалыгина» (1888), «Крутые горки» (1888), «Дешёвый город» (1888), «Нечаянно» (1844). Его юмористическая поэма «Собаки» издана в 1892 г.