БАРАТЫНСКИЙ Е. А. (статья из «Нового энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона», 1911 – 1916)

Баратынский, Евгений Абрамович, даровитый поэт. Родился 19 февраля 1800 года, в селе Вежле (Тамбовской губернии, Кирсановского уезда), и был сыном генерал-адъютанта Абрама Андреевича Баратынского и фрейлины Александры Фёдоровны, урождённой Черепановой. В детстве у Баратынского дядькой был итальянец Боргезе, и мальчик рано ознакомился с итальянским языком; вполне овладел он также французским, принятым в доме Баратынских, и лет восьми уже писал по-французски письма. В 1808 году Баратынского отвезли в Петербург и отдали в частный немецкий пансион, где он выучился немецкому языку. В 1810 году умер отец Баратынского, и его воспитанием занялась его мать, женщина образованная и умная.

Из немецкого пансиона Баратынский перешёл в пажеский корпус, но пробыл там недолго. Сблизившись с некоторыми товарищами, Баратынский участвовал в серьёзных шалостях, из которых одна, граничившая с преступлением (кража), повела к исключению его из корпуса, с воспрещением поступать на какую бы то ни было государственную службу, кроме военной — рядовым. Это происшествие сильно подействовало на юношу, которому было тогда лет 15; он признавался позднее, что в ту пору «сто раз был готов лишить себя жизни». Бесспорно, позор, пережитый поэтом, оказал влияние на выработку пессимистического его миросозерцания. Но было бы ошибкой придавать случайному событию слишком большое значение в духовной жизни Баратынского. Из его детских и юношеских писем видно, что он духовно созрел очень рано и с первых лет сознательной жизни уже был склонен смотреть на весь мир сквозь мрачное стекло. 8-летним ребёнком, из пансиона, он писал матери о своих школьных товарищах: «Я надеялся найти дружбу, но нашёл только холодную и аффектированную вежливость, дружбу небескорыстную: все были моими друзьями, когда у меня было яблоко или что-нибудь иное». 11 лет он писал: «Не лучше ли быть счастливым невеждою, чем несчастным мудрецом? Отказываясь от того, что есть в науках хорошего, не избавляемся ли мы и от утончённых пороков?» Утешая мать, после смерти бабушки, Баратынский в 1814 году рассудительно замечал: «Я понимаю вашу скорбь, но подумайте, дорогая мамаша, что это — закон природы. Мы все родимся затем, чтобы умереть, и, на несколько часов раньше или позже, всем придётся покинуть тот ничтожный атом грёзы, что называется землёй!» Из пажеского корпуса, ещё до обнаружения печальной истории, он писал матери: «Существует ли такое прибежище в мире, кроме пределов океана, где жизнь человеческая не была бы подвержена тысячам несчастий, где смерть не похищала бы сына у матери, отца, сестру? Повсюду самое слабое веяние может разрушить тот бренный состав, что мы называем нашим существованием». Конечно, все эти рассуждения были почерпнуты Баратынским из книг, так как он читал охотно и много, но характерно, что именно такие мысли привлекали внимание мальчика и юноши. В те же годы юный Пушкин, на лицейской скамье, зачитывался Анакреонтом и легкомысленными французскими поэтами XVIII века.

Покинув пажеский корпус, Баратынский несколько лет жил частью с матерью в Тамбовской губернии, частью у дяди, брата отца, адмирала Богдана Андреевича Баратынского, в Смоленской губернии, в сельце Подвойском. Из школы Баратынский вынес некоторое знание математики, к которой у него были большие способности и которой он не переставал интересоваться до последних лет жизни. Живя в деревне, Баратынский начал писать стихи. Раньше, подобно многим другим людям того времени, он охотно писал французские куплеты, не придавая тому никакого значения. От 1817 года до нас дошли уже русские стихи Баратынского, впрочем весьма слабые. Но уже в 1819 году Баратынский вполне овладел техникой, и его стих стал приобретать то «необщее выражение», которое впоследствии он сам признавал главным достоинством своей поэзии. В деревне дяди Баратынский нашёл небольшое общество молодежи, которая старалась жить весело, и он был увлечён в её забавы. «Мы здесь проводим время приятно, все поют, смеются», — писал он матери. Но это не мешало ему добавлять: «О счастии много спорим, но эти споры напоминают споры нищих, рассуждающих о философском камне», и вновь говорит о «мраке, нашем общем отце».

В 1819 году Баратынский, по совету родных, поступил рядовым в гвардейский Егерский полк в Петербурге. В это время интерес Баратынского к литературе настолько определился, что он стал искать знакомства с писателями. Он показал свои стихиДельвигу, которого они заинтересовали, и который познакомил его с Жуковским, Плетнёвым, Кюхельбекером и Пушкиным. Влиянию Дельвига надо приписать, что Баратынский серьёзнее стал относиться к своей поэзии и в «служении Музам» увидел новую для себя цель жизни. «Ты дух мой оживил надеждою возвышенной и новой», — писал он позднее Дельвигу. В 1819 году, благодаря содействию Дельвига, стихи Баратынского появились впервые и в печати.

В следующем, 1820 году, Баратынский был произведён в унтер-офицеры и переведён в Нейшлотский полк, расположенный в Финляндии, в укреплении Кюмени и его окрестностях. Пятилетнее пребывание в Финляндии оставило глубочайшие впечатления в Баратынском и ярко отразилось на его поэзии. Впечатлениям от «сурового края» обязан он несколькими лучшими своими лирическими стихотворениями («Финляндия», «Водопад») и прекрасной поэмой «Эда». Первоначально Баратынский вёл в Финляндии жизнь очень уединённую, «тихую, спокойную, размеренную». Все общество его ограничивалось двумя-тремя офицерами, которых он встречал у полкового командира, полковника Лутковского, старинного друга семьи Баратынских и их соседа по имению, который принял к себе в дом юного унтер-офицера. Впоследствии он сблизился с Н. В. Путятой и А. И. Мухановым, адъютантами финляндского генерал-губернатора, А. А. Закревского. Дружба его с Путятой сохранилась на всю их жизнь. Путята описал внешний облик Баратынского, каким он его увидел в первый раз: «Он был худощав, бледен, и черты его выражали глубокое уныние».

Осенью 1824 года, благодаря ходатайству Путяты, Баратынский получил разрешение приехать в Гельсингфорс и состоять при корпусном штабе генерала Закревского. В Гельсингфорсе Баратынского ожидала жизнь шумная и беспокойная. К этому периоду его жизни относится начало его увлечения А. Ф. Закревской (женой генерала А. А. Закревского), той самой, которую Пушкинназвал «беззаконной кометой в кругу расчисленном светил», и к которой редко кто приближался без того, чтобы поддаться очарованию её своеобразной личности. Эта любовь принесла Баратынскому немало мучительных переживаний, отразившихся в таких его стихотворениях, как «Мне с упоением заметным» , «Фея» , «Нет, обманула вас молва» , «Оправдание» ,«Мы пьём в любви отраву сладкую» , «Я безрассуден, и не диво» , «Как много ты в немного дней» . Впрочем, у Баратынского страсть всегда уживалась с холодной рассудительностью, и не случайно он одинаково любил математику и поэзию. В одном стихотворении (правда, заимствованном у Парни) он, например, даёт совет: «Близ любезной укротим желаний пылких нетерпенье», потому что «мы ими счастию вредим и сокращаем наслажденье». А в письме к Путяте Баратынский пишет прямо: «Спешу к ней. Ты будешь подозревать, что я несколько увлечён: несколько, правда; но я надеюсь, что первые часы уединения возвратят мне рассудок. Напишу несколько элегий и засну спокойно». Надо, однако, добавить, что сам Баратынский тут же писал: «Какой несчастный плод преждевременной опытности — сердце, жадное страсти, но уже неспособное предаваться одной постоянной страсти и теряющееся в толпе беспредельных желаний! Таково положение М. и моё». Из Гельсингфорса Баратынский должен был вернуться к полку в Кюмень и туда, весной 1825 года, Путята привёз ему приказ о производстве его в офицеры. По словам Путяты, это Баратынского «очень обрадовало и оживило». Вскоре после того Нейшлотский полк был назначен в Петербург держать караулы. В Петербурге Баратынский возобновил свои литературные знакомства. Осенью того же года Баратынский возвратился с полком в Кюмень, ездил ненадолго в Гельсингфорс, затем вышел в отставку и переехал в Москву. «Судьбой наложенные цепи упали с рук моих», писал он по этому поводу.

В Москве, 9 июня 1826 года, Баратынский женился на Настасье Львовне Энгельгард; тогда же он поступил на службу в Межевую канцелярию, но скоро вышел в отставку. Ещё до женитьбы из Москвы Баратынский писал Путяте: «В Финляндии я пережил всё, что было живого в моём сердце. Её живописные, хотя угрюмые горы походили на прежнюю судьбу мою, также угрюмую, но, по крайней мере, довольно обильную в отличительных красках. Судьба, которую я предвижу, будет подобна русским однообразным равнинам...» В значительной степени Баратынский оказался прав, и его жизнь, после 1826 года, становится однообразной. Его жена не была красива, но отличалась умом ярким и тонким вкусом. Её непокойный характер причинял много страданий самому Баратынскомку и повлиял на то, что многие его друзья от него отдалились. В мирной семейной жизни постепенно сгладилось в Баратынском всё, что было в нём буйного, мятежного; он сознавался сам: «Весельчакам я запер дверь, я пресыщён их буйным счастьем, и заменил его теперь пристойным, тихим сладострастьем». Только из немногих стихотворных признаний Баратынского мы узнаём, что не всегда он мог всей силой своего разума победить свои страсти. По стихотворениям 1835 года мы видим, что в эту пору он пережил какую-то новую любовь, которую называет «омрачением души болезненной своей». Иногда он пытается убедить себя, что остался прежним, восклицая: «Свой бокал я наливаю, наливаю, как наливал!» Замечательно, наконец, стихотворение «Бокал», в котором Баратынский рассказывает о тех «оргиях», которые он устраивал наедине с самим собой, когда вино вновь будило в нём «откровенья преисподней». Внешняя его жизнь проходила без видимых потрясений. Он жил то в Москве, то в своём имении, в сельце Муранове (неподалеку от Талиц, близ Троицко-Сергиевской лавры), то в Казани, много занимался хозяйством, ездил иногда в Петербург, где в 1839 году познакомился с Лермонтовым, в обществе был ценим как интересный и иногда блестящий собеседник и в тиши работал над своими стихами, придя окончательно к убеждению, что «в свете нет ничего дельнее поэзии».

Проводя много времени в Москве, Баратынский сошёлся здесь с кружком московских писателей, с И. В. Киреевским,Языковым, Хомяковым, Соболевским, Павловым. Известность Баратынского, как поэта, началась после издания, в 1826 году, его поэм «Эда» и «Пиры» (одной книжкой, с любопытным предисловием автора) и, в 1827 году, первого собрания лирических стихотворений. В 1828 году появилась поэма «Бал» (вместе с «Графом Нулиным» Пушкина), в 1831 году — «Наложница» («Цыганка») , в 1835 году — второе издание мелких стихотворений (в двух частях), с портретом.

Современная критика отнеслась к стихам Баратынского довольно поверхностно, и литературные неприятели кружка Пушкина(журнал «Благонамеренный» и другие) довольно усердно нападали на его будто бы преувеличенный «романтизм». Но авторитет самого Пушкина, высоко ценившего дарование Баратынского, был всё же так высок, что, несмотря на эти голоса критиков, Баратынский был общим молчаливым согласием признан одним из лучших поэтов своего времени и стал желанным вкладчиком всех лучших журналов и альманахов. Но Баратынский писал мало, долго работая над своими стихами и часто коренным образом переделывая уже напечатанные. Будучи истинным поэтом, он вовсе не был литератором; для того, чтобы писать что-либо, кроме стихов, ему нужна была внешняя причина. Так, например, по дружбе к юному А. Н. Муравьеву, он написал прекрасный разбор сборника его стихов «Таврида», доказав, что мог бы стать интереснейшим критиком. Затронутый критикой своей поэмы«Наложница» , он написал «антикритику», несколько сухую, но в которой есть весьма замечательные мысли о поэзии и искусстве вообще.

Когда, в 1831 году, И. В. Киреевский, с которым Баратынский сошёлся близко, предпринял издание «Европейца», Баратынский стал писать для него прозой, написав, между прочим, рассказ «Перстень» и готовясь вести в нём полемику с журналами. Когда «Европеец» был запрещён, Баратынский писал Киреевскому: «Я вместе с тобой лишился сильного побуждения к трудам словесным». Люди, лично знавшие Баратынского, говорят согласно, что его стихи далеко не вполне «высказывают тот мир изящного, который он носил в глубине души своей». «Излив свою задушевную мысль в дружеском разговоре, живом, разнообразном, невероятно-увлекательном, исполненном счастливых слов и многозначительных мыслей,... Баратынский часто довольствовался живым сочувствием своего близкого круга, менее заботясь о возможно-далёких читателях». Так, в сохранившихся письмах Баратынского рассыпано немало острых критических замечаний о современных ему писателях, — отзывов, которые он никогда не пытался сделать достоянием печати. Очень любопытны, между прочим, замечания Баратынского о различных произведениях Пушкина, к которому он, когда писал с полной откровенностью, далеко не всегда относился справедливо. Баратынский, конечно, сознавал величие Пушкина, в письме к нему лично льстиво предлагал ему «возвести русскую поэзию на ту степень между поэзиями всех народов, на которую Пётр Великий возвёл Россию между державами», но никогда не упускал случая отметить то, что почитал у Пушкина слабым и несовершенным (см., например, отзывы Баратынского о «Евгении Онегине» и пушкинских сказках в письмах к Киреевскому). Позднейшая критика прямо обвиняла Баратынского в зависти кПушкину и высказывала предположение, что Сальери Пушкина списан с Баратынского. Есть основание думать, что в стихотворении «Осень» Баратынский имел в виду Пушкина, когда говорил о «буйственно несущемся урагане», которому всё в природе откликается, сравнивая с ним «глас, пошлый глас, вещатель общих дум», и в противоположность этому «вещателю общих дум» указывал, что «не найдёт отзыва тот глагол, что страстное земное перешёл». Известие о смерти Пушкина застало Баратынского в Москве именно в те дни, когда он работал над «Осенью». Баратынский бросил стихотворение, и оно осталось недовершённым.

В 1842 году Баратынский, в то время уже «звезда разрозненной плеяды», издал тоненький сборник своих новых стихов: «Сумерки», посвящённый князю П. А. Вяземскому. Это издание доставило Баратынскому немало огорчений. Его обидел вообще тон критиков этой книжки, но особенно статья Белинского. Белинскому показалось, что Баратынский в своих стихах восстал против науки, против просвещения. Конечно, то было недоразумение. Так, например, в стихотворении: «Пока человек естества не пытал» Баратынский только развивал мысль своего юношеского письма: «Не лучше ли быть счастливым невеждою, чем несчастным мудрецом». В поэме «Последний поэт» он протестовал против того материалистического направления, какое начинало определяться тогда (конец 30-х и начало 40-х годов) в европейском обществе, и будущее развитие которого Баратынский прозорливо угадал. Он протестовал против исключительного стремления к «насущному и полезному», а никак не против познания вообще, интересы которого именно Баратынскому были всегда близки и дороги. Баратынский не стал возражать на критику Белинского, но памятником его настроения той поры осталось замечательное стихотворение «На посев леса». Баратынский говорит в нём, что он «летел душой к новым племенам» (т. е. к молодым поколениям), что он «всех чувств благих подавал им голос», но не получил от них ответа. Едва ли не прямо Белинского имеют в виду слова, что тот, «кого измял души моей порыв, тот вызвать мог меня на бой кровавый» (т. е. тот мог стремиться опровергнуть именно мои, Баратынского, идеи, не подменяя их мнимой враждой к науке); но, по мнению Баратынского, этот противник предпочёл «изрыть под ним сокрытый ров» (т. е. бороться с ним несправедливыми путями). Баратынский даже заканчивает стихи угрозой вовсе после того отказаться от поэзии. «Отвергнул струны я», — говорит он. Но такие обеты, если и даются поэтами, не исполняются ими никогда.

Осенью 1843 года Баратынский осуществил своё давнее желание — предпринял путешествие за границу. Зимние месяцы 1843 — 44 годов он провёл в Париже, где познакомился со многими французскими писателями (А. де Виньи, Мериме, оба Тьерри, М. Шевалье, Ламартин, Ш. Нодье и другими). Чтобы познакомить французов со своей поэзией, Баратынский перевёл несколько своих стихотворений на французский язык.

Весной 1844 года Баратынский отправился через Марсель морем в Неаполь. Перед отъездом из Парижа Баратынский чувствовал себя нездоровым, и врачи предостерегали его от влияния знойного климата южной Италии. Едва Баратынские прибыли в Неаполь, как с Н. Л. Баратынской сделался один из тех болезненных припадков (вероятно, нервных), которые причиняли столько беспокойства её мужу и всем окружающим. Это так подействовало на Баратынского, что у него внезапно усилились головные боли, которыми он часто страдал, и на другой день, 29 июня (11 июля) 1844 года, он скоропостижно скончался. Тело его перевезено в Петербург и погребено в Александро-Невском монастыре, на Лазаревском кладбище.

Особенности поэзии Баратынского всего лучше определил Пушкин, сказав: «Он у нас оригинален — ибо мыслит. Он был бы оригинален и везде, ибо мыслит по-своему, правильно и независимо, между тем как чувствует сильно и глубоко». «Поэзия мысли» — вот, действительно, самое общее определение, которое можно дать поэзии Баратынского. Сам он даже считал это свойство отличительной чертой поэзии вообще, жалуясь: «Всё мысль да мысль, художник бедный слова!»

В своих ранних стихах Баратынский развивает то пессимистическое миросозерцание, которое сложилось у него с детских лет. Его основное положение, что «в сей жизни» нельзя найти «блаженство прямое»: «Небесные боги не делятся им с земными детьми Прометея». Согласно с этим в жизни Баратынский видит две доли: «или надежду и волненье (т. е. мучительные беспокойства), иль безнадежность и покой» (успокоение). Поэтому Истина предлагает ему научить его, страстного, «отрадному бесстрастью». Поэтому же он пишет гимн смерти, называет её также «отрадной», признаёт бесчувствие мёртвых «блаженным» и прославляет, наконец, «Последнюю смерть», которая успокоит всё бытие. Развивая эти идеи, Баратынский постепенно пришёл к выводу о равноценности всех проявлений земной жизни. Ему начинает казаться, что не только «и веселью и печали» дали боги «одинакие крыле» (двойственное число = крылья), но что равноправны добро и зло. Последнее выражено им в стихотворении «Благословен святое возвестивший» , где этому возвестителю святого противополагается «какой-нибудь неправедный» (т. е. человек), обнажающий перед нами изгиб сердец людских, ибо «две области, сияния и тьмы, исследовать равно стремимся мы». Эти мысли выражены в стихах второго периода деятельности Баратынского и в его замечательных поэмах. Характерно, что герои поэм Баратынского — почти исключительно люди «падшие»; такова «добренькая Эда», отдавшаяся соблазнителю-офицеру; такова Нина («Бал»), переходившая от одного любовника к другому; таков Елецкий («Цыганка» ), составивший себе «несчастный кодекс развратных, своевольных правил», и особенно его подруга «наложница»-цыганка. Найти искры живой души в падших, показать, что они способны на благородные чувства, сделать их привлекательными для читателя, — такова задача, которую ставил себе Баратынский в своих поэмах.

Последний период деятельности Баратынского характеризуется его обращением к религии. Ещё в одном из ранних стихотворений, в полном согласии со своим мировоззрением, он восклицал: «О человек! уверься, наконец, не для тебя ни мудрость, ни всезнанье!» Но если «всезнанье» недоступно, стоит ли искать «полу-знанья»? Из этого вопроса возникает у Баратынского скептическое отношение к человеческим истинам; ему начинает казаться, что явленья юдольного мира уже «все ведомы», что вся человеческая мудрость может открыть лишь то, что давно заключено в «точном смысле народной поговорки». Такой круг идей привёл Баратынского к «оправданию Промысла»; он учит, что в нашей жизни лишь тот «невредим», кто пятой опёрся «на живую веру»; он пишет молитву, в которой молит Бога подать ему силы на его «строгий рай»; наконец, в одном из последних стихотворений, написанных во время переезда из Марселя в Неаполь, многозначительно замечает: «Много мятежных решил я вопросов, прежде чем руки марсельских матросов подняли якорь, надежды символ». Однако нам не пришлось узнать, чем разрешилось бы для Баратынского это «последнее вихревращенье» дум и чувств: неожиданная смерть не дала ему довершить полного развития его поэзии. Что касается формы стихов Баратынского, то, при всём совершенстве отделки, она страдает искусственностью. Язык Баратынского не прост, он любит странные выражения, охотно употребляет славянизмы и неологизмы в архаическом духе, так что о значении иных выражений Баратынского приходится догадываться («внутренней своей вовеки ты не передашь земному звуки», т. е. словами не расскажешь глубин души; поэт — «часть на пире неосязаемых властей», т. е. в мире мечты, и т. п.). Тон Баратынского почти всегда приподнят, иногда высокопарен. Особенное затруднение представляет то причудливое расположение слов, которое почему-то нравилось Баратынскому (он писал, например: «Предрассудок — он обломок древней правды, храм упал, но руин его потомок языка не разгадал», т. е. — потомок не разгадал языка его руин). Наконец, затрудняет и та краткость, тот крайний лаконизм речи, к которому стремился Баратынский (он говорит, например, о небесах «беспредельных, скорби тесных»). Однако, если освоиться с этими особенностями поэзии Баратынского, если внимательно вникнуть в склад его речи, открывается меткость его выражений, точность его эпитетов, энергия его сжатых фраз. У Баратынского мало стихотворений, пленяющих музыкой стиха; чтобы оценить его музу, надо его стихи не только почувствовать, но и понять; к его поэзии применимо то, что князь П. А. Вяземский сказал о нём как о личности: «Нужно допрашивать, так сказать, буравить этот подспудный родник, чтобы добыть из него чистую и светлую струю».